Многоуважаемый... диван

Этим материалом, подготовленным патриархом мичуринской журналистики и газетного дела Виктором Константиновичем Кострикиным, мы открываем серию публикаций, приуроченныхк 95-летию “Мичуринской правды”, которое приходится на 2012 год.

ГАЕВ. Дорогой, многоуважаемый шкаф… Твой молчаливый призыв к плодотворной работе… поддерживал веру в будущее и воспитывал в нас идеалы веры и общественного самосознания…
Почти из "Вишнёвого сада" Антона Чехова.

Этот дерматиновый, явно местного ширпотреба диван стоял в глубине прихожей редакции "Мичуринской правды", и когда я впервые заглянул сюда в курсантской морпеха форме, и когда был "списан" с шаткого, скрипевшего под политическими ветрами послегорбачёвской поры корабля журналистики на пенсию в 1998 году. С кем только не сиживал на нём за годы работы в газете…

…Конец пятидесятых. Я студент историко-филологического факультета мичуринского пединститута. Со школьных лет заражённого вирусом сочинительства (печатался в областной молодёжке, а потом, будучи флотским лейтенантом, - в газете Северного флота "На страже Заполярья"), меня едва ли не с первого семестра неодолимая сила потянула в редакцию городской газеты.
И вот первый, но поразительно отчётливый отпечаток в памяти. Второй этаж дома №305 на улице Советской, в окна нижнего этажа которого я, школьник, частенько заглядывался на машины, печатающие газеты и афиши (теперь здесь размещается магазин одежды). В глубине прихожей редакции - диван, на котором обязательно кто-то сидел с сигаретой во рту и кульком из старой газеты для пепла. На левой стороне длинного сумеречного коридора - дверь, ведущая в обширный кабинет. За столами, заваленными рукописями, газетами, с торчащими из письменных приборов перьевыми ручками с одним телефоном на всех - трое. Сразу за дверью, у внушительных размеров белёной печи, очень (для меня двадцатипятилетнего) пожилой человек. Почти голая с остатками седых волос голова, очки на крупном выразительном лице, в руках ножницы с длинными лезвиями. Леонид Михайлович Россихин, секретарь редакции, а ножницы, как я скоро узнал, - главный инструмент в секретарском деле. Личность в "Мичуринской правде" легендарная. Я, будто сейчас, слышу его рассказы.
- Кстати, о Франции, молодой человек. Я вижу у вас в руках книжицу Анатоля Франса "Таис". Ваш покорный слуга имел удовольствие слушать в Париже в 1915 году оперу Масснэ об этой куртизанке-язычнице, обретшей святость у египетских христиан. К нам, солдатам русского экспедиционного корпуса, французы относились неплохо...
Признаться, я с недоверием воспринимал откровения старика, ловко кромсающего ножницами какую-то центральную газету. Париж, опера Масснэ - откуда бы им взяться в биографии этого провинциального газетчика? И напрасно. Россихин, как мне подтвердили его коллеги и соседи по кабинету, в самом деле - ветеран Первой империалистической и действительно служил в том самом корпусе, отправленном Николаем Вторым союзникам, запросившим помощь под натиском немцев.
Вспоминается своеобразный, довольно едкий юмор Россихина. Перед ним огромная чашка чая, на чистом писчем листе бумаги бутерброд и несколько кусочков рафинада. Секретарь отдыхает. Леонид Михайлович держит в руках какую-то книжечку, кажется, приложение к журналу "Огонёк". На обложке название: "Фиксатуар пошлости".
- Хотите послушать? Если вы рискуете стать журналистом, это может пригодиться для профилактики. Так сказать, образцовые газетные ляпы…
И, с удовольствием смакуя, цитирует подборку объявлений из серии "Нарочно не придумаешь":
"Гражданам с узким горлышком керосин не отпускается...".
Ну и так далее, перл за перлом.
Делает паузу и многозначительно смотрит на меня сквозь очки:
- Наша уважаемая газета, юноша, которую вы успели осчастливить своими незрелыми публикациями, подобно небезызвестному персонажу Остапу Бендеру, также однажды попала в историю. Вот: " В Козлове "Наша правда" (это старое название) в целях заработка освоила производство липучек от мух - "мухомор". Продукция пользуется у горожан большим спросом"...
В 1965-м, когда институт и год учительской работы останутся позади, меня пригласят в штат редакции. Россихина уже в ней не будет, он окончательно станет пенсионером. Секретарский стол займёт Иван Ильич Скоркин, начавший печататься в газете ещё до войны, когда был юнкором, и прошедший до Берлина во фронтовой газете. О нём, как о личности и журналисте, можно, да и нужно рассказать куда больше, чем позволяют рамки избранного мной времени этих воспоминаний - конец 50-х - начало 60-х годов. О нём и о заместителе редактора Леопольде Артуровиче Израеловиче, моём кураторе и старшем товарище того незабываемого и благословенного времени. Может быть, если хватит остатка жизни и сил, я выполню свой долг перед ними и другими бывшими моими коллегами. И перед этим многоуважаемым диваном. Пожалуй, самой колоритной личностью, сиживавшей на нём в ту благословенную пору моей журналистской судьбы, был мой институтский педагог, учёный-филолог, яркая и своеобразная личность Анатолий Рафаилович Монастырский. Он прошёл Великую Отечественную и получил от неё "чёрную метку" на искалеченной руке. В редакции он был своим человеком не только как её (правда, не часто писавший) автор. Здесь работала типографским корректором его супруга - Цецилия Семёновна. Как представлю его живым - перед глазами седая голова, высокий лоб мыслителя, острый тонкий профиль интеллигента. И неизменная сигарета заядлого курильщика.
- Вспоминаю Анатолия Рафаиловича на четверговых уроках литературной группы при "Мичуринской правде". Он никогда не жаловал мелочные разборки творений литкружковцев. Его учительство заключалось в своего рода "творческой теплице", помогающей укорениться даже самым слабым семенам литературных способностей. Список нас, для кого словесность стала жизнью благодаря Монастырскому (он сменил перебравшегося в тамбовский пединститут Л.Г. Яковлева, своего коллегу, организатора литературных любительских занятий при городской газете), достаточно внушителен. В нём давно уже профессиональные писатели, журналисты, преподаватели языка и литературы средней и высшей школы.
Мои студенческие годы - время хрущёвского "коммунизма" с либеральным лицом. Время споров, что было тогда, и что получили теперь. Уже прочитаны антикультовые мемуары Ильи Эренбурга. Уже перечеркнул самую "хлебную" тему официальной советской литературы Иван Денисович - персонаж великой повести Александра Солженицына, - уже обо всём этом можно было открыто говорить и спорить, обвиняя и презирая не понимающих или не принимающих нового поворота истории. (Знать бы какой - не поворот - разворот! - ожидает страну через каких-нибудь двадцать лет).
Как-то подобрал выброшенную в пионерскую макулатуру книжечку профессора-литературоведа Л. Плоткина с рецензиями на М. Зощенко, А. Ахматову, Б. Пастернака. Издание 1949 года. И вот сидим на "многоуважаемом диване". Анатолий Рафаилович, окутывая нас клубами дыма, слушает моё саркастическое цитирование Плоткина.
- Доносы, - говорю, - а не литературоведение.
- Тоже литературоведение, - парирует он, - подобное ведётся со времени оно. Возьмите Фаддея Булгарина и Пушкина…
- Но Пушкин мог ответить! - возмущаюсь я.
- И отвечал в известной коллективной эпиграмме, - напоминает нам Анатолий Рафаилович, - последняя, самая уничтожающая строка - Пушкинская:
Если к Смирдину войдёшь,
Ничего там не найдёшь,
Ничего ты там не купишь,
Лишь Сеньковского толкнёшь
Иль в Булгарина наступишь, -
Монастырский увлекается, как это часто с ним бывало, и продолжает цитаты из письменных свидетельств литературных нравов пушкинской поры.
- Александр Сергеевич навсегда заклеймит беднягу Булгарина - "Видоком Фигляриным", а Видок - это французский стукач и шпион в полицейских и литературных кругах. Первый поэт России как-то обмолвился: "Если встречу Булгарина где-нибудь в переулке - раскланяюсь и даже иной раз поговорю с ним. А на большой улице у меня не хватает храбрости". Булгарин в долгу не оставался - сразу после смерти Пушкина он цинично изрёк: "Жаль поэта, и великого, - а человек был дрянной".
- Тогда что же у нас в ответ этому современному "Булгарину от критики" - ни слова?
- А вот это уже другой вопрос…
Он с его жизненным и фронтовым опытом, образованностью, несмотря на укоренённость в советской действительности, знал, не мог не знать ответы на него. Да и мы, поколение до и военного времени, при всей нашей "совковости", пренебрежительный эвфемизм советскости, сотворённый потом в гайдаро-чубайсовские совсем близкие времена, - догадывались, что с нами и страной происходит. Да, видно, был ещё не срок.
В 66-м, в самом начале послехрущёвских заморозков - судебный процесс над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем. Мы бурно осуждаем мерзкую статью З. Кедриной "Наследники Смердякова". Монастырский слушает, молчит и курит сигарету за сигаретой. Вдруг реплика:
- Я знаком с Андреем Донатовичем, он же Абрам Терц. Приезжал к нему в Институт мировой литературы им. Горького, где он работал в советском отделе. Между прочим, Кедрина - коллега Синявского…
Мы ждём продолжения.
- Нормальный учёный, специалист по советской литературе, интересно писал о Горьком, Маяковском, Марине Цветаевой… С его художественной прозой незнаком. Но могу представить себе, о чём идёт речь, когда Синявский говорит, что у него с советской властью разногласия "чисто стилистические".
И в словах этих мне до сих пор почему-то слышится горечь. "Стилистические разногласия" с литературно-идеологической цензурой принесли самому Монастырскому адские муки в его многолетнем исследовании творческого наследия Демьяна Бедного. Я читал рукопись диссертации. Широта аргументов учёного, грандиозность привлечённого им материала, живость и изящество изложения заставляют сожалеть, что этот монументальный труд не только о советском поэте, но и о времени, им пережитом, не стал многотиражной книгой.
Анатолий Рафаилович не дожил до своего 60-летия один месяц. Город и мы, студенты нескольких поколений, проводили своего учителя студёным днём 1979 года.
"В память о беседах о Демьяне и с самыми уверенными пожеланиями успехов" - эта надпись на книжке "Поэт революции", подаренной мне в год окончания мной института автором, постоянно напоминает о дорогом мне человеке.
Я, как мог, исполнил долг памяти перед “Мичуринской правдой”, издав в 2010 году вторую книгу "Мичуринск и мичуринцы".