Странный мальчик

Смотрю в направлении его незагорелой, потому что он и в жару ходит в рубашке с длинными рукавами, руки и холодею от ужаса.
– Женя! Да ты что? Это же стог сена, его наш сосед, дядя Лёша всё лето собирал, с косой не расставался. Спалишь скирд, чем он зимой бурёнку свою будет кормить?
И ещё раз недоверчиво поглядываю на мальчишку одиннадцати лет, не пошутил ли он насчёт поджога? Да нет, вроде. Женя вообще шутить не умеет. С юмором у него, как мне кажется, серьёзные проблемы. Говорят, пацан этот весь в папу – главного врача большой больницы в далёком северном городе Мурманске.
Порой чтобы поддразнить и тем самым хоть как–то вывести из вечного сонного оцепенения мальчика Женю, я нарочно делаю ударение не на том слоге, говоря МурмАнск. Женя спокойно, не взъерошиваясь, каждый раз поправляет: «МУрманск». И потом долго смотрит на меня: почему этот дядя, такой взрослый человек, не запомнит столь простое слово.
– Жень? А ты привык уже к полярным ночам в МурмАнске, жизни по будильнику? – вновь нажимая на «а», пытаюсь завести мальчишку.
– Что? МУрманск! – опять осаживает он меня. – Что вы говорите про ночи?
А мне уже и неохота его о чём–то спрашивать. Теперь – с неизменными спичками в руках – подходит ко мне он.
– Извините, что отрываю. А можно я вот то подожгу?
Как зовётся «то» (сухой хворост), он не знает. Женя многого чего не знает в отличие от местной детворы, значительно младше его по возрасту. Он не знает, что такое смородина. Не знает, как растут огурцы. Не отличает сливу от вишни. И мне очень часто становится так жаль этого мурманского мальчика, настолько привыкшего к своему бессолнечному северному краю, что он не в состоянии здесь, сейчас, где летняя погода под стать раскалённой сковороде, расстаться со своими рубашенциями с манжетами на запястьях и переоблачиться хотя бы в ковбойку, не говоря о майке.
А окрестные сельские ватаги пацанят – вообще голопузые да всё босиком –
несмотря на цыпки на ногах. А Женя в носочках. Женя в кроссовках. Он и для дачи-то упакован чересчур. Но это его не тормозит, не смущает, ему так хорошо.
– Ладно, Женя, жги тот костёр. Смотри только, осторожнее, трава сухая, чтоб не полыхнуло. Возьми вон тяпочку, окопай ровик, чтобы огонь не побежал по сухостою.
Ага. Как же! Жди, окопает тебе Женя ровик. С тяпкой наперевес, обхватив её как можно несуразней, он спешит к горке древесной коры, иссушенных клочьев бурьяна, репейника, давней ботвы и шелухи – скорее зажечь весь хлам.
И какая там тяпка! Опершись на неё, Женя стоит, как зачарованный, пожирая пламя внезапно ставшими ещё больше карими глазами, не обращая внимания на едкий прогорклый дым, от которого першит в горле даже за сто шагов от костра.

Он сейчас весь там, в пляшущих огоньках. Что видится ему в их отблесках?

Родной дом в льдинистом, заснеженном, завьюженном Арктическом переулке? Бассейн с голубой водой, куда привык ходить с папой два раза в неделю, где под привычными лампами дневного освещения столько всяких удовольствий – горки, фонтаны, души, не сравнимые со здешней какой-то дикой речкой с обрывистыми берегами, откуда с истошными воплями, улюлюканьем срываются один за другим то вниз головой, то «солдатиком» смуглые от солнца дети.
А может, он видит в жарких оранжевых лизунах костерка уютный свет домашней лампы, полочку своих любимых книг, где сплошь – фантастика, компьютерный мир игр, которыми запросто можно развлекаться в одиночку, без братика, без сестры. Их ведь уйма сейчас, таких игр.
Что-то ведомое одному только Жене, мальчику, приехавшему из Заполярья на каникулы сюда, в чернозёмную деревню, с любимой тётей, можно рассмотреть в пыхающем клубами огня и дыма костре.
– Женя, пойдём обедать!
– Что?
Тётя Оля, плохо слышащая с тех самых лет, когда поварихой тонула на рыболовецком сейнере, думает, что племянник спрашивает её о меню предстоящего обеда. И добросовестно перечисляет, как на рапорте старшему помощнику капитана.
– Женечка, там окрошечка со сметанкой, салатик с помидорками, лучком, огурчиками, пюрешечка с котлетками. Сейчас и компотик будет готов с вишенками.
Женя хорошо воспитанный человек. Он знает, что неправильно свои личные желания противопоставлять общественным. И если сейчас вся дачная орда из девяти взрослых и четверых детей садится за стол, то нельзя отказываться от совместной трапезы только потому, что ты не увидишь на тарелке любимую рыбу палтус, а в широкой и глубокой фруктовой вазе – любимые апельсины из Марокко, которых всегда полным-полно во всех торговых точках Мурманска. Нет на столе привычных бананов и киви, и не выпьешь тут любимый охлаждённый мультифруктовый сок из жестяной консервной банки. Как же ему не хватает этих ярких разнофигурных, стеклянных, оловянных, пластмассовых банок и баночек, тюбиков и флакончиков, которых такое изобилие в родной стороне.
Разве здешние громадные пластиковые сосуды «Бонаквы», «Кока-колы», солёной «Липецкой» воды способны заменить привычные напитки из мурманских магазинов, все сплошь расфасованные в маленькие изящные бутылочки под разноцветными пробками?..
Ладно, есть всё равно что-то надо. Пойду. Посижу. А ещё через пять дней – домой. Ура!
И он сидит за общим столом, чуточку отрешённый, чуточку отстранённый от всего, рядом происходящего, безучастный к обеденным шуткам, смеху, разговорам. Что-то ему подкладывает в тарелку добрая сказочная фея тётя Оля. О чём-то без конца спрашивают его всякие-разные родственники, которых он никак не запомнит по именам-отчествам. С нескрываемой усмешкой в глазах норовят ему подсыпать соль в компот или мазануть горчичкой по срезу сладкого пирога двоюродные чертенята – кто постарше, кто помладше. Женя всё это видит. Но молчит.
Потому что мыслями он уже там – в купейном вагоне фирменного поезда, где только займёшь свой диванчик – тут же почуешь родное, желанное, близкое. Там матово отсвечивающие в керамическом кувшине на столике строгие листья восковых цветов – не чета дачно-садовым астрам и георгинам, окружающим здесь все дачные тропы и тропиночки.

Там молочные полоски света люминесцентных ламп, не сжигающие и не опаляющие, как здешние безжалостные лучи вечно обозлённого на род людской Ярилы.

Что это за радость тут у них такая – солнце, сжигающее с высоты небес сады, поля и огороды и всё равно остающееся божеством, идолом для поклонения им, людям с Большой земли, с материка. Там жизнь! Шпроты, лосось, тунец в баночках-консервах, которые повезут к радости пассажиров на тележках по вагонным коридорам тёти из ресторана. А тут?
Отъезд будет уже скоро, меньше чем через неделю. Значит, нужно пока здесь потерпеть, давясь в обед густым пышно взбитым картофельным пюре, не сравнимым с тем, домашним, легко проглатываемым – из порошка, залитого кипятком. Можно сделать вид, что тебе ужасно нравятся эти брызгающие соком при первом же надкусе яблоки белый налив с нежными янтарными щёчками, такими, как у подружки по мурманскому бассейну – Аэлиты. Можно для приличия и к вящему тёткиному удовольствию попросить ещё в добавку полстакана компота, думая лишь об одном: куда бы вылить его, в подметки не годящегося консервированному исландскому спрайту, который за копейки наливают в школьном буфете.
– Жень, Женя!
– Что?
– Жень, а при скольких градусах у вас занятия в школе отменяют?
– Что?
Жене трудно возвращаться из туманностей Андромеды, куда то и дело завлекают его мысли, на грешную землю. Школа? Что школа? Какие градусы?
И он вежливо улыбается, когда кругом все хохочут над его растерянностью. Сейчас... Вот ещё немного... Сейчас... Он соберётся, сосредоточится, попросит ещё раз повторить вопрос. И ответит на него подробно, обстоятельно, грамотно. Сейчас. Только дайте ещё миг, ещё полмига спуститься с небес на землю. Всё. Спрашивайте.