А в ответ - тишина...

Год назад не стало мичуринского писателя и журналиста Б.К. Панова. Панов за все годы нашего знакомства (а это почти 37 лет!) всегда являл собой человека ровного, выдержанного, внимательного по отношению к другим и на редкость оптимистичного. А уж что до юмора, то этим замечательным качеством он обладал как никто другой. Панов был, как нынче говорят, прикольный. Я так думаю, что даже в момент прихода смерти (а он прилёг в ожидании завтрака), когда явилась, зовя с собой, эта костлявая вертихвостка с косой, он сказал ей что-нибудь типа: "Идти-то далеко? А то я ведь ещё не позавтракал!".

Панов любил грибы. Особенно опята. Такие, знаете ли, в копеечку. Его и так-то в тарелке не прихватишь, а когда с маслицем-то, то вообще морока. Прямо поединок какой-то! А в горле уже зажгло от пропущенного стопарика, и пора это жжение чем-нибудь притушить, а тут эта ловля… потеря времени…
- Ничего ты, Толя, не понимаешь, - завершив наконец-то "охоту" и отправив грибок с ноготок в рот, - говорит Панов, блаженно прижмуриваясь. - Весь и смак-то в этом!
А грибы-то ему как раз и нельзя. Что-то там желудочно-кишечное… Сколько себя помню: и 10 лет назад, и 20, и 30 он, как говорится, к столу, за ложку, тут же Аделаида Николаевна (жена Бориса Константиновича):
- Борис, а лекарство?..
- О-о! Хоть бы раз ты про него забыла, - напускно сердится Панов. Подставляет ложку под какой-то травяной отвар и перед тем как выпить, говорит прихмыкивая:
- Вот, Толя, смотри, как мужей-то травят.
Спасибо Аделаиде Николаевне, она своими вниманием и заботой сберегла нам его до 85, на редкость для такого возраста и жаждавшим работать, и работавшим. Изрядно нездоровому человеку не до письменного стола.
* * *
У мичуринского художника Стаса Волостных в краеведческом музее выставка картин. В своё время он подарил Панову в хорошей такой рамке вид Ильинской церкви. Зал большой, картин явно недостаточно… Стас даёт мне поручение попросить у Бориса Константиновича этот вид на время выставки. Борис Константинович, конечно, не против. И вот я иду, несу эту картину, завёрнуто-обложенную газетами. На Советской меня останавливает милицейский патруль. У них там очередная какая-то операция. То - где живёшь? То - что несёшь? Ваши документы, короче. По своей глухоте в седьмой раз переспрашиваю, что, типа, надо, чем, естественно, милиционеров сержу. К тому же документов у меня с собой и нет. А тут ещё ветер заворачивает газету - картина. Вкупе с хорошей рамкой - шедевр, возможно, из Третьяковки. Повезло ребятам, не зря прошло дежурство. Чувствую, увижу я выставку… татуированных хлопцев.
- Ребята, товарищи... - говорю. Спрашивают номер домашнего телефона. Им удостовериться: кто? откуда? Есть у меня домашний телефон… Звонить надо через два коммутатора и по хорошей погоде. Даю пановский, санталово-климановский… Хоть ещё двух академиков телефоны давай - завражново-гудковский. У одного сторожем работал, у другого плотником. Достают рацию… набирают, разговаривают… Потом ведут до самого краеведческого, чтобы удостовериться. Спустя месяц после выставки прихожу в музей, чтобы забрать картину. То кого-то нет, то кабинет закрыт, то "а вы нам приносили?". Жалуюсь Панову, рассказывая про все перипетии.
- Да, Толя, - говорит Панов, с прищуром глядя на меня, - и лысина у тебя есть, и борода, а вида, выходит, нет. И спешишь ты. Ты степенно заходи. Не торопись. И пишешь ты вот так же, спёхом. И галстук тебе надо. Как в другой раз пойдёшь.
- Аделаида, галстук ему мой найди.
* * *
…Я прихожу к Панову еженедельно - приношу "Литературную газету", которую покупаю себе и ему. По подписке это почти в два раза дороже. А денег, их всегда не хватает.
Мы сидим как-то без больших хохм, а если быть до конца честным, то и без хохм вовсе. Жизнь человека на 85-м году не отличается особым разнообразием. Стул у окна на улицу, стул у окна в мир (телевизор), два целлофановых пакета с лекарствами…
- Ничего себе объёмчики! - пытаюсь шутить я. - Можно обходиться без харчей.
- Можно, - соглашается Панов. - Без сна вот только плохо. Какую ночь не сплю.
Панов пытается писать. Но слова плохо вяжутся в прежние пановские предложения, а предложения в рассказы. Не говоря уже о повести. Это же сюжет, "лепка" героев… каждый со своей речью, характером… Всё это надо держать в голове, видеть, систематизировать. Это колоссальный труд! Панов отказал тамбовскому альманаху в присылке новых вещей… Это тяжело осознавать, это гнетёт и давит. Мы с Аделаидой Николаевной как можем уговариваем.
- Борис Константинович, - говорю я, - да Лев-то Толстой, вон уж какой матёрый человечище, а и то художественную-то вещь, последний свой рассказ, в 75 лет написал, а потом 7 лет - ничегошеньки!
- Замолчи! - раздражается Панов. - А то вот палкой.
До палки дело не доходит, Аделаида Николаевна приносит и разливает нам чай.
- А ему-то зачем эту воду наливаешь? - вопрошает он с серьёзным видом. - Ему водки надо!
- Во! - оживляюсь я. - А если вам для сна-то, Борис Константинович, грамм 200 беленькой?
- Не знаешь, как меня угробить, супостат, - шутливо сердится он. - А я ему водки хотел. Урежь ему, Ада, и чай!
И мы ещё немного похмыкиваем. И Панов вроде веселеет. Но всё равно всё как-то сумрачно и грустно.
* * *
Смерть ему Бог послал самую желанную для всякого человека (лёг полежать - и всё), про такую и в молитве говорится: "Пошли мне, Господи, смерть христианскую: безболезненну и непостыдну". Хотя в Бога он и не верил. Говорили мы, как и все смертные, на эту тему, сходились на одном: нет там ничего. "Ну я тебе тогда, если что, знак подам, - говорил он. - Ты смотри на меня внимательно". Не подал. Я с ним один на один и у гроба оставался, и когда у могилы прощались. "Всё, закапывают ведь!.. Подавай".
Так и не подал. Может, там и действительно нет ничего, а может, ему было не до этого - делал заметы в новой жизни.